Неточные совпадения
И
я написал последний стих.
Потом в спальне
я прочел вслух все свое сочинение с чувством и жестами. Были стихи совершенно без размера, но
я не
останавливался на них; последний же еще сильнее и неприятнее поразил
меня.
Я сел
на кровать и задумался…
Я воображал ее то в том, то в другом положении: живою, веселою, улыбающеюся;
потом вдруг
меня поражала какая-нибудь черта в бледном лице,
на котором
остановились мои глаза:
я вспоминал ужасную действительность, содрогался, но не переставал смотреть.
Перебиваете вы всё
меня, а мы… видите ли, мы здесь
остановились, Родион Романыч, чтобы выбрать что петь, — такое, чтоб и Коле можно было протанцевать… потому все это у нас, можете представить, без приготовления; надо сговориться, так чтобы все совершенно прорепетировать, а
потом мы отправимся
на Невский, где гораздо больше людей высшего общества и нас тотчас заметят: Леня знает «Хуторок»…
Дама выслушала ее со вниманием. «Где вы
остановились?» — спросила она
потом; и услыша, что у Анны Власьевны, примолвила с улыбкою: «А! знаю. Прощайте, не говорите никому о нашей встрече.
Я надеюсь, что вы недолго будете ждать ответа
на ваше письмо».
— Ну, давай как есть. Мои чемодан внеси в гостиную;
я у вас
остановлюсь.
Я сейчас оденусь, и ты будь готов, Илья. Мы пообедаем где-нибудь
на ходу,
потом поедем дома в два, три, и…
— Послушай, Ольга, не гляди
на меня так:
мне страшно! — сказал он. —
Я передумал: совсем иначе надо устроить!.. — продолжал
потом, постепенно понижая тон,
останавливаясь и стараясь вникнуть в этот новый для него смысл ее глаз, губ и говорящих бровей, —
я решил сам ехать в деревню, вместе с поверенным… чтоб там… — едва слышно досказал он.
Так что
я даже в ту минуту должен был бы стать в недоумении, видя такой неожиданный переворот в ее чувствах, а стало быть, пожалуй, и в Ламбертовых.
Я, однако же, вышел молча;
на душе моей было смутно, и рассуждал
я плохо! О,
потом я все обсудил, но тогда уже было поздно! О, какая адская вышла тут махинация!
Остановлюсь здесь и объясню ее всю вперед, так как иначе читателю было бы невозможно понять.
Гостей угощали чаем, мороженым и фруктами, которые были, кажется, не без соли, как заметил
я, потому что один из гостей доверчиво запустил зубы в мангу, но вдруг
остановился и стал рассматривать плод,
потом поглядывал
на нас.
Стрелки принялись таскать дрова, а солон пошел в лес за сошками для палатки. Через минуту
я увидел его бегущим назад. Отойдя от скалы шагов сто, он
остановился и посмотрел наверх,
потом отбежал еще немного и, возвратившись
на бивак, что-то тревожно стал рассказывать Дерсу. Гольд тоже посмотрел
на скалу, плюнул и бросил топор
на землю.
Я просил Дерсу указать
мне данные,
на основании которых он заключил, что кабарга боялась. То, что рассказал он
мне, было опять так просто и ясно. Кабарга шла ровным шагом, затем
остановилась и пошла осторожней,
потом шарахнулась в сторону и побежала прыжками.
На свежевыпавшем снегу все это видно как
на ладони.
Я хотел идти дальше, но Дерсу остановил
меня.
Гагин ничего не отвечал ей; а она, с стаканом в руке, пустилась карабкаться по развалинам, изредка
останавливаясь, наклоняясь и с забавной важностью роняя несколько капель воды, ярко блестевших
на солнце. Ее движенья были очень милы, но
мне по-прежнему было досадно
на нее, хотя
я невольно любовался ее легкостью и ловкостью.
На одном опасном месте она нарочно вскрикнула и
потом захохотала…
Мне стало еще досаднее.
За месяц до его смерти
я с ужасом стал примечать, что умственные способности его тухнут, слабеют, точно догорающие свечи, в комнате становилось темнее, смутнее. Он вскоре стал с трудом и усилием приискивать слово для нескладной речи,
останавливался на внешних созвучиях,
потом он почти и не говорил, а только заботливо спрашивал свои лекарства и не пора ли принять.
Печаль ее улеглась мало-помалу, она тверже смотрела
на свое положение;
потом мало-помалу и другие мысли прояснили ее озабоченное и унылое лицо. Ее взор
останавливался с какой-то взволнованной пытливостью
на мне, будто она ждала чего-то — вопроса… ответа…
Я бывал у них и всякий раз проходил той залой, где Цынский с компанией судил и рядил нас; в ней висел, тогда и
потом, портрет Павла — напоминовением ли того, до чего может унизить человека необузданность и злоупотребление власти, или для того, чтоб поощрять полицейских
на всякую свирепость, — не знаю, но он был тут с тростью в руках, курносый и нахмуренный, —
я останавливался всякий раз пред этим портретом, тогда арестантом, теперь гостем.
Когда они все бывали в сборе в Москве и садились за свой простой обед, старушка была вне себя от радости, ходила около стола, хлопотала и, вдруг
останавливаясь, смотрела
на свою молодежь с такою гордостью, с таким счастием и
потом поднимала
на меня глаза, как будто спрашивая: «Не правда ли, как они хороши?» Как в эти минуты
мне хотелось броситься ей
на шею, поцеловать ее руку. И к тому же они действительно все были даже наружно очень красивы.
— Что ж так-то сидеть!
Я всю дорогу шел, работал. День или два идешь, а
потом остановишься, спросишь, нет ли работы где. Где попашешь, где покосишь, пожнешь. С недельку
на одном месте поработаешь,
меня в это время кормят и
на дорогу хлебца дадут, а иной раз и гривенничек. И опять в два-три дня
я свободно верст пятьдесят уйду. Да
я, тетенька, и другую работу делать могу: и лапоть сплету, и игрушку для детей из дерева вырежу, и
на охоту схожу, дичинки добуду.
Он
остановился, как будто злоба мешала ему говорить. В комнате стало жутко и тихо.
Потом он повернулся к дверям, но в это время от кресла отца раздался сухой стук палки о крашеный пол. Дешерт оглянулся;
я тоже невольно посмотрел
на отца. Лицо его было как будто спокойно, но
я знал этот блеск его больших выразительных глаз. Он сделал было усилие, чтобы подняться,
потом опустился в кресло и, глядя прямо в лицо Дешерту, сказал по — польски, видимо сдерживая порыв вспыльчивости...
И, не дожидаясь ответа, он начал шагать из угла в угол, постукивая палкой, слегка волоча левую ногу и, видимо, весь отдаваясь проверке
на себе психологического вопроса.
Потом опять
остановился против
меня и сказал...
Старый кирилло — мефодиевец
остановился на мгновение и взглянул в лицо так свободно обратившемуся к нему молодому учителю.
Потом зашагал опять, и
я услышал, как он сказал негромко и спокойно...
Однажды
я влез
на дерево и свистнул им, — они
остановились там, где застал их свист,
потом сошлись не торопясь и, поглядывая
на меня, стали о чем-то тихонько совещаться.
Я подумал, что они станут швырять в
меня камнями, спустился
на землю, набрал камней в карманы, за пазуху и снова влез
на дерево, но они уже играли далеко от
меня в углу двора и, видимо, забыли обо
мне. Это было грустно, однако
мне не захотелось начать войну первому, а вскоре кто-то крикнул им в форточку окна...
Когда
я, придя домой, вбежал к нахлебнику и стал рассказывать ему — он бросил работу и
остановился предо
мной, подняв длинный напильник, как саблю, глядя
на меня из-под очков пристально и строго, а
потом вдруг прервал
меня, говоря необычно внушительно...
На «Байкале»
мне рассказывали, что один пассажир, человек уже пожилой и чиновный, когда пароход
остановился на дуйском рейде, долго всматривался в берег и наконец спросил: — Скажите, пожалуйста, где же тут
на берегу столб,
на котором вешают каторжников и
потом бросают их в воду?
Толпа крестьян проводила нас до крыльца господского флигеля и
потом разошлась, а мужик с страшными глазами взбежал
на крыльцо, отпер двери и пригласил нас войти, приговаривая: «Милости просим, батюшка Алексей Степаныч и матушка Софья Николавна!» Мы вошли во флигель; там было как будто все приготовлено для нашего приезда, но после
я узнал, что тут всегда
останавливался наезжавший иногда главный управитель и поверенный бабушки Куролесовой, которого отец с матерью называли Михайлушкой, а все прочие с благоговением величали Михайлом Максимовичем, и вот причина, почему флигель всегда был прибран.
Дыханье
останавливалось, холодный
пот выступал
на лице,
я не мог улежать
на своем месте, вскочил и сел поперек своей постельки, даже стал было будить сестрицу, и если не закричал, то, вероятно, от того, что у
меня не было голоса…
Она вдруг нахмурила свои брови и даже с каким-то испугом взглянула
на меня.
Потом потупилась, молча повернулась и тихо пошла из комнаты, не удостоив
меня ответом, совершенно как вчера.
Я с изумлением провожал ее глазами. Но она
остановилась на пороге.
Я не отвечал ему; он попросил у
меня табаку. Чтобы отвязаться от него (к тому же нетерпение
меня мучило),
я сделал несколько шагов к тому направлению, куда удалился отец;
потом прошел переулочек до конца, повернул за угол и
остановился.
На улице, в сорока шагах от
меня, пред раскрытым окном деревянного домика, спиной ко
мне стоял мой отец; он опирался грудью
на оконницу, а в домике, до половины скрытая занавеской, сидела женщина в темном платье и разговаривала с отцом; эта женщина была Зинаида.
—
Я напустил Савелья, тогда как
я и не знал ничего! — произнес Тулузов,
остановившись на мгновение читать, и
потом снова продолжал...
Потом Пепко
остановился на углу улицы, взял
меня за пуговицу и сообщил
мне трагическим шепотом...
Я видел, как его грандиозная, внушающая фигура в беспредельной, подпоясанной ремнем волчьей шубе поднялась
на крыльцо; видел, как в окне моталась тень его высокого кока и как
потом он тотчас же вышел назад к экипажу, крикнул ямщику: «не смей отпрягать» и объявил матушке, что
на почтовой станции
остановиться ночевать невозможно, потому что там проезжие ремонтеры играют в карты и пьют вино; «а ночью, — добавлял наш провожатый, — хотя они и благородные, но у них наверное случится драка».
Белов ко
мне, но
остановился… Глядит
на меня, да как заплачет… Уж насилу
я его успокоил, дав слово, что этого никто не узнает… Но узнали все-таки помимо
меня: зачем-то понадобился паспорт в контору театра, и там прочли, а
потом узнал Далматов и — все: против «особых примет» надпись
на новом паспорте была повторена: «Скверно играет Гамлета».
Попав из потемок в световой круг, он
остановился как вкопанный и с полминуты глядел
на подводчиков так, как будто хотел сказать: «Поглядите, какая у
меня улыбка!»
Потом он шагнул к костру, улыбнулся еще светлее и сказал...
В потемках
я по крайней мере с полминуты царапал дверь, нащупывая ее,
потом медленно отворил и вошел в гостиную. Зинаида Федоровна лежала
на кушетке и, поднявшись
на локоть, глядела
мне навстречу. Не решаясь заговорить,
я медленно прошел мимо, и она проводила
меня взглядом.
Я постоял немного в зале и опять прошел мимо, и она посмотрела
на меня внимательно и с недоумением, даже со страхом. Наконец
я остановился и проговорил через силу...
Иногда у могилы
я застаю Анюту Благово. Мы здороваемся и стоим молча или говорим о Клеопатре, об ее девочке, о том, как грустно жить
на этом свете.
Потом, выйдя из кладбища, мы идем молча, и она замедляет шаг — нарочно, чтобы подольше идти со
мной рядом. Девочка, радостная, счастливая, жмурясь от яркого дневного света, смеясь, протягивает к ней ручки, и мы
останавливаемся и вместе ласкаем эту милую девочку.
— Не могу! тут есть одно недоразумение! Неуважай-Корыто повертелся несколько секунд
на месте, как бы желая нечто объяснить,
потом поспешно надел картуз
на голову, махнул рукой и стал быстро удаляться от
меня. Через минуту, однако ж, он
остановился.
Но, дойдя до известной точки, взбешенный человек вдруг как будто сам себя испугается,
останавливается, как ошеломленный, с ужасным вопросом: «Что это такое
я наделал?»
Потом немедленно раскисает, хнычет, требует объяснений, становится
на колени, просит прощения, умоляет, чтоб все было по-старому, но только поскорее, как можно поскорее!..
Я заставал его часто, что он крепко спал
на своей оттоманке, а книга валялась около него
на полу, и
потом он вскоре приносил ее и ставил
на место. В другой раз он нападал
на какую-нибудь небольшую книжонку и читал ее удивительно долго и внимательно, точно как будто или не понимал ее, или старался выучить наизусть. Долее всего он возился над Гейне, часто по целым часам
останавливаясь над какою-нибудь одной песенкой этого поэта.
«Как мальчишку, он
меня учит», — обиженно подумал Пётр, проводив его. Пошёл в угол к умывальнику и
остановился, увидав, что рядом с ним бесшумно двигается похожий
на него человек, несчастно растрёпанный, с измятым лицом, испуганно выкатившимися глазами, двигается и красной рукою гладит мокрую бороду, волосатую грудь. Несколько секунд он не верил, что это его отражение в зеркале, над диваном,
потом жалобно усмехнулся и снова стал вытирать куском льда лицо, шею, грудь.
В эту минуту мимо нас прошел молодой человек. Он вдруг
остановился, пристально посмотрел
на нас и
потом опять сделал несколько шагов. Сердце во
мне задрожало…
Семен Матвеич опять прошелся взад и вперед и,
остановившись, потрепал
меня слегка по руке, по той самой руке, которая еще ныла от его насилия и
на которой
я долго
потом носила синие знаки…
Несколько минут Сергей Петрович простоял, как полоумный,
потом, взяв шляпу, вышел из кабинета, прошел залу, лакейскую и очутился
на крыльце, а вслед за тем, сев
на извозчика, велел себя везти домой, куда он возвратился, как и надо было ожидать, сильно взбешенный: разругал отпиравшую ему двери горничную, опрокинул стоявший немного не
на месте стул и, войдя в свой кабинет, первоначально лег вниз лицом
на диван, а
потом встал и принялся писать записку к Варваре Александровне, которая начиналась следующим образом: «
Я не позволю вам смеяться над собою, у
меня есть документ — ваша записка, которою вы назначаете
мне на бульваре свидание и которую
я сейчас же отправлю к вашему мужу, если вы…» Здесь он
остановился, потому что в комнате появилась, другой его друг, Татьяна Ивановна.
—
Я, Акулина, деньги отдал барыне, как благодарила! — сказал он вдруг и еще беспокойнее стал оглядываться и улыбаться. Два предмета особенно останавливали его беспокойные, лихорадочно-открытые глаза: веревки, привязанные к люльке, и ребенок. Он подошел к люльке и своими тонкими пальцами торопливо стал распутывать узел веревки.
Потом глаза его
остановились на ребенке; но тут Акулина с лепешками
на доске вошла в угол. Ильич быстро спрятал веревку за пазуху и сел
на кровать.
Боль, обида, гнев звучали в этом возгласе. У него выступил
пот на лбу и глаза странно расширились. Он соскочил с ларя, высокий и возбужденный,
остановился против
меня, положил
мне руку
на плечо и громко, торопливо заговорил...
— Всё берите… — говорила она осипшим голосом. Выбросив бумаги, она отошла от
меня и, ухватившись обеими руками за голову, повалилась
на кушетку.
Я подобрал деньги, положил их обратно в ящик и запер, чтобы не вводить в грех прислугу;
потом взял в охапку все бумаги и пошел к себе. Проходя мимо жены,
я остановился и, глядя
на ее спину и вздрагивающие плечи, сказал...
Пузич, увидев
меня,
остановился и поклонился, а Козырев, нахмуренный и мрачный, немного пошатываясь и засунув руки в карманы плисовых шаровар, прошел было сначала мимо, но
потом тоже
остановился и, продолжая смотреть
на все исподлобья, стал поджидать товарища.
Рука Алексея
остановилась, и, все не спуская с
меня глаз, он недоверчиво улыбнулся, бледно, одними губами. Татьяна Николаевна что-то страшно крикнула, но было поздно.
Я ударил острым концом в висок, ближе к темени, чем к глазу. И когда он упал,
я нагнулся и еще два раза ударил его. Следователь говорил
мне, что
я бил его много раз, потому что голова его вся раздроблена. Но это неправда.
Я ударил его всего-навсего три раза: раз, когда он стоял, и два раза
потом,
на полу.
Невидимое солнце начинало склоняться за туманными облаками, когда мы поднялись
на первую гору. От лошадей валил пар. Люди холодными рукавами отирали крупные капли
пота на раскрасневшихся лицах. Пока они отдыхали,
я отошел в сторону и,
остановившись на краю утеса, залюбовался суровым видом.
Я нагибался к шее лошади, закрывал глаза и забывался
на несколько минут;
потом вдруг знакомый топот и шелест поражали
меня:
я озирался, — и
мне казалось, что
я стою
на месте, что черная стена, которая была передо
мной, двигается
на меня, или что стена эта
остановилась, и
я сейчас наеду
на нее.
Все это приходилось воспринимать совершенно механически: желание продумать воспринятое,
остановиться на том или другом падало под напором сыпавшихся все новых и новых знаний; и эти новые знания приходилось складывать в себе так же механически и утешаться мыслью: «
потом, когда у
меня будет больше времени,
я все это обдумаю и приведу в порядок».
Мне казалось, что страшный зверь возвращается к своему логовищу и, увидев около себя человека, сначала
останавливается и смотрит в недоумении,
потом ползет
на брюхе вот именно по этой самой рытвине, что находится сзади.
Сначала эта смена происходила через полчаса,
потом через пятнадцать, десять, пять минут и, наконец, обоз
остановился совсем. Делать нечего, надо было устраиваться
на бивак, и
я уже стал присматривать место поудобнее, так, чтобы его не затопило водою при «воспалении» реки, как вдруг издали донесся собачий лай.